Были и другие люди, которые понимали концепцию, понимали, что там очень много говорится про идеологию родины, которая ставит нас в зависимость от своих ожиданий, для которой ты что-то должен сделать, иначе на тебя вешаются какие-то ярлыки. Помимо пленника, в пьесе три персонажа — солдат, генерал и мать пленника. У генерала свое понимание войны, людей, пыток, прав человека во время войны. Один солдат делает то, что ему говорят, потому что это правильно, для другого важны его жизнь, любимая женщина и мать — которых он оставил и приехал сюда, чтобы убивать людей, которых он не хочет убивать. Мать пленника не появляется на сцене, мы только слышим ее голос. Женщины — важная часть войны, они теряют своих сыновей, любимых и остаются дома, в тылу войны. И никто о них не говорит, не об их горе, они также не получают похвалы за то, что они сделали. И только когда власти приходится оправдывать гибель тысяч солдат, они называют женщину — «мать героя», без имени, только титул. Нет женщины как личности, есть только ее миссия — родить героя.

Важный посыл спектакля для меня — это возможность поставить вопрос, когда нас ставят перед ложным выбором. Вот этот первый солдат проходит через трансформацию: он убивал людей, и ему было все равно, но в какой-то момент он задает себе вопрос: для чего я это делаю? Для чего я убиваю людей? Это и для него родина, и для меня родина. В какой-то момент этот персонаж решает не убивать, не выполняет приказ генерала. Это важный вопрос, наверное, для человека любых занятий — для чего это я это делаю? 

— Над какими проектами ты сейчас работаешь? 

— Летом я делала не очень много, я хотела подумать, куда двигаться дальше. Сейчас мы не вообще плохо понимаем, что происходит. А абсурд, когда ты не знаешь, что будет завтра, целыми днями читаешь какие-то новости, сидишь и ждешь, когда три мужика решат, что будет с тобой. Некоторым художникам нужна депрессия и боль, чтобы работать, но я не могу ничего делать на нервах. Сейчас я думаю над спектаклем и документальным фильмом.

Последняя война стала критической точкой, точкой переосмысления: очень многие люди, дискурсы, проекты, потеряли всякий смысл — во всяком случае, для меня. Бывает так, что ты веришь в какие-то процессы, в людей, но случается война — и она становится таким чек-пойнтом, через который далеко не все проходит. Некоторые вещи остаются реальными, другие становятся эфемерными. Все это нужно еще переварить, понять, что было реально, а что было просто так. Но война еще не закончилась…

— Наверное, нужна какая-то дистанция от событий, чтобы было время осмыслить это все.

— В этом году у меня немного получалось это делать — до сентября. Тогда и был поставлен спектакль.

— Кстати, я хотела спросить об эпизоде в спектакле, когда солдаты замазывают пленнику рот глиной. В моем переводе было написано: «Родина была у него во рту».

— Лорка практически не говорит про этого персонажа — только рассказывает, солдаты нашли другого солдата и стали пихать ему глину в рот и во все щели, и таким образом они убили его. В моем спектакле это была метафора родины. Там есть одна часть, которую я реально очень-очень люблю — слова генерала, о том, что нужно спасать родину. Этот фрагмент — просто шедевр, я перечитывала его несколько тысяч раз. Там говорится, что не надо спасать родину, она спасает всех нас. Милитаристская идеология оправдывает войну, убийство тем, что это мы так спасаем нашу родину, наш дом. Но не мы должны эту родину спасать, это она должна спасать нас. Потому мы доверили доверили жизнь государству, мы сформировали его, и теперь оно должно дорасти до того, чтобы мы могли жить в нем. Эта милитаризация — другая большая тема для современной Армении. До второй нагорно-карабахской войны многие люди были против милитаризации, но теперь и они говорят, что нам надо крепить оборону, а то враг придет, и все в таком духе. Но почему мы вообще оказались в той точке, когда нам всем необходима милитаризация, чтобы выжить? Нужно подходить к этому вопросу более глубоко. Нам нужна не милитаризация, нам нужна другая система, где в войнах вообще не будет нужды, где они отомрут. Это трудно объяснить людям.

Я расскажу одну историю. Я всегда была пацифистской, и я реально не могу выносить пистолеты и все, что связано насилием. А в спектакле, если вы помните, оружие фигурирует. Я вовсе не думала про это, но мне нужно было найти ружье для реквизита, и я пошла магазин искать его. И вот, продавщица показывает мне ружья, такое, другое, я ни о чем не думаю, и вдруг она говорит: вот, возьмите в руки, попробуйте. Для меня это был шок. Я просто вышла из магазина.

— Спасибо, что поделилась этой историей. В школе у нас был такой урок — основы безопасности жизнедеятельности. И мы собирали автомат Калашникова.

— Мы тоже в школе такое делали. Но в школе я еще не была пацифисткой, я была ребенком и для меня это было нормально. Я реально физически не выношу насилия, и до сих пор не понимаю, как я не подумала заранее, что мне придется с этим работать. Это довольно странная часть профессии режиссера — ты говоришь актеру что нужно делать, у тебя власть, и он делает все что ты скажешь, при этом сам ты не можешь противостоять некоторым вещам, конечно, по личным причинам.

Ты знаешь, после 2010 года в Армении были разные активисты, митинги собирались по поводу самых разных проблем. Например, за окружающую среду — против строительства рудников, вырубки лесов. Были группы против повышения тарифов на электричество. Я ходила везде, но для меня главной темой было миротворчество. Когда я не знала лично всех, кто входит в каждую из множества этих групп, я думала, что на уровне базовых ценностей они все едины. Что если ты против войны, то ты против вырубки лесов, а если ты против вырубки лесов, то ты против войны. Но когда я начала со всеми знакомиться, оказалось, что есть люди, защищают леса, поддерживают милитаризацию. Я поняла тогда, что мы не можем солидаризироваться. Есть много активистов, хорошо выступающих по одной проблеме, но по другому вопросу оказывающихся нацистами. Сейчас, после второй войны, можно ожидать, что много людей поймет, что тысячи парней умерли с каждой стороны затем, чтобы те, кто выдал им оружие, разбогател, чтобы кто-то присвоил себе ресурсы, чтобы кто-то решил внутриполитические проблемы и остался у власти. Это ведь давно уже не про родину.

— Может ты бы хотела еще о чем-то сказать, но я не задала нужного вопроса?

— Я бы хотела, чтобы мы реально смогли вернуться к той точке, когда конфликтующие стороны  хотели что-то создавать вместе — хотя, конечно, для этого с момента военных действий должно пройти какое-то время. Это было реально, это же и моя личная история, когда мы вместе хотели делать международные миротворческие проекты. Я бы очень хотела, чтобы мы вернулись в ту точку, где нам хочется жить. Хочется жить вместе и вместе что-то делать.

В первую очередь нам нужен мирный договор между государствами. После первой войны у нас мирного договора не было. Было что-то вместо него, но нужен реальный договор. После первой нагорно-карабахской войны около 20 лет многие активисты делали миротворческие проекты, но когда снова начали стрелять, все эти усилия пошли прахом. После второй войны, после того как в этом сентябре стреляли уже по суверенной территории Армении, после всего этого нам всем нужно какую-то подписать какую-то бумагу, которая гарантировала бы, что войны не будет. Я не знаю, когда это будет, но это процесс, живой процесс. Мы сможем думать о том, чтобы делать что-либо вместе, когда будет какая-то договоренность о мире.

 — Какая-то гарантия.

— Да, официальная гарантия. Иначе война начнется снова. Может быть, с той же интенсивностью, как в прошлый раз. Тогда, до второй нагорно-карабахской войны, многие из нас не видели войны, у нас были иллюзии, у нас были мечты, мы хотели строить мирные отношения. Сейчас это будет намного сложнее, потому что мы видели войну, мы потеряли родных. Но все-таки нам после всего этого нужно понять, что, чтобы жить, нужен мир, а не война. И это для всех так. Это ведь вопрос не только армяно-азербайджанских отношений, это вопрос всего региона. Мы — одно маленькое звено этого региона. Если у нас одних будет мир, этого будет мало. Вопрос надо решать от Ирака, Сирии и до Украины. Эта проблема межрегиональная.

— Я буду надеяться на то, что это возможно в ближайшее время.

— Я думаю, что это возможно. Но если мы сами не выберем жизнь, это не закончится. Мы должны выбрать жизнь.